Строгальщиков Виктор: "Начнем с хулиганства!"

«Начнем с хулиганства!» — так иногда звучит первая фраза ваших выступлений. Что для вас хулиганство?

К мордобою это, понятно, отношения не имеет. Мое личное хулиганство — это то, как я распоряжаюсь своей судьбой. Я — Строгаль, которого знают все, и я — писатель Строгальщиков.

В Тюмени читатели не могут отделить мой текст от фигуры Строгальщикова, они волей-неволей отождествляют меня с главным героем. В этой связи нетюменские читатели, не то, чтобы правильнее, но как-то серьезнее относятся к моим книгам. Для «иногородних» текст первичен и окончателен.

Что до хулиганства, то речь идет о резких поворотах в судьбе. Круглый отличник в школе, поступаю на геологический факультет Тюменского Индустриального института, учусь в спецгруппе математического направления. На спор, после прочтения заметки в «Тюменском комсомольце», пишу свою заметку, публикуюсь и... получаю приглашение работать в штате.

В результате, бросаю институт, не дождавшись окончания первого полугодия. 6 января 1967 года я уже сижу в витрине магазина около кинотеатра «Космос», где в то время размещалась редакция газеты «Тюменский комсомолец».

Индустриальный ведь не единственный вуз в вашей биографии?

Дважды — журфак УрГУ и раз — Тюменский госуниверситет. В Уральском университете мы однажды писали диктант. Я заметил, что преподаватель неправильно поставила запятую во фразе — «Долгие громкие звуки...». Она со мной согласилась, но наедине посоветовала, чтобы я выкатывался из университета: «Мальчик, ты никогда не сдашь мне русский язык». Я все понял и выкатился.

После армии и четырех курсов (везде учился заочно!) того же УрГУ ушел потому, что мне надоело. ТГУ бросил и после аналогичного срока обучения и по той же причине — стало неинтересно.

Так блестящий журналист (ни грана лести, констатация факта!) Виктор Строгальщиков остался без диплома о высшем образовании.

(хитро улыбается) Зато отсутствие высшего образования уберегло меня от различных чиновничьих постов в профессии. Мне нравится заниматься конкретным делом, быть ответсеком, редактором.

В книгах Крапивина Тюмень уютная, теплая, лопухастая. Вы сюда приехали уже лет в 14-15, верно? Какой она вам показалась? Как она выглядит в ваших произведениях?

Мы до Сибири жили в башкирском городе Октябрьский, где дождь пройдет — город «почистил зубы», чистота идеальная. А Тюмень в те годы для меня была гнилой трущобой. Я такой грязи никогда не видел. И мальчика со шпагой тоже так и не встретил. А вот с рогаткой — сколько угодно!

Я не фантазирую, а пишу лишь о той Тюмени, которую знаю и которая мне интересна. Мне всегда был любопытен мир власти, крупные фигуры в производстве, рынок робко-жуликоватых кооператоров, и то, как в эту нишу, оставив позади матерых партийцев, ринулись комсомольские вожаки...

Если некоторые считают меня сильно умным и продуманным, то они ошибаются. Однажды я был на каком-то комсомольском юбилее. И вот столы уже сдвинули друг к другу, круг теснее, голоса громче. Кто-то вальяжно предложил, мол, давайте теперь дадим слово журналюге! Что ж, встал: «Я вас давно всех знаю, по-отдельности даже люблю. А всех вместе — ненавижу». Все онемели. Потом несколько растерянно поулыбались.

Я человек не логики, а чувства. Иногда это мешает, иногда помогает. Порой в бильярде ты бьешь сложный шар вопреки всякой логики и выигрываешь!

В те лихие годы (что делать, такой штамп!) вы тоже пытались бизнесовать?

Мы с моим другом Сашей Горшкалевым придумали Биржу недвижимости. 19 августа 1991 года мэр Тюмени Геннадий Райков подписал нам разрешение на ее организацию с криком: «Если что — все равно расстреляют!». В казну стали поступать деньги от торгов землей. Мы просто первыми сделали то, что теперь стало нормой — государственная недвижимость идет через торги.

На этом поприще я проработал год, понял, что не мое, хотя получал зарплату раз в 10 больше, чем мои коллеги по журналистскому цеху. Ушел. В качестве пресловутого «золотого парашюта» получил японский телевизор и видеомагнитофон.

Вы как-то говорили, что ваш отец был военнослужащим. Он, наверное, и фронтовик?

Отец родился в 1925 году, в 17 лет ушел на фронт, в итоге — брал Вену. В 1950-м, когда я родился, мы жили в Приморье, он решил с армией завязать и уволился в звании старшего сержанта. Парню 25 лет, он ничего кроме службы не умеет, профессии никакой. Тыкался-мыкался и грузчиком и разнорабочим. Тогда таких было немало.

И тут прошел слух, что в Башкирии разворачивается нефтяная добыча, нужны рабочие руки. Мамина старшая сестра, тетя Софья, первая собрала свою семью в дорогу. А потом и моих родителей скрутила. Так отец попал в нефтянку. Потом на каждом застолье он за свояченицу поднимал тост.

А буровики тогда были ого-го — элита, почти как космонавты. Отец мой начал простым бурильщиком, а закончил трудовой путь начальником отдела бурения Главтюменнефтегаза.

Виктор Леонидович, как вы попали в Сибирь?

Только открыли тюменскую нефть, как в 1964 году, уже по призыву, отец с большой командой друзей приехал сюда, на Север. Какие горячие споры и обсуждения звучали у нас дома! С Харлампием Георгиевичем Ставрианиди они, два старинных приятеля, как сойдутся, все не могут договориться, где тяжелее бурить — на нефть (как утверждал мудрый грек) или на газ, как доказывал мой отец.

Но жизнь в тяжелейших климатических и бытовых условиях, без выходных, с вечным «даешь!», с известным способом снятия усталости и стресса выкосила их всех довольно рано. Отец ушел в 57 лет. Я их всех помню и ужасно сожалею, что маловато таланта, чтобы написать свою «Поднятую целину» — про то, как далась эта нефть...

Позднее вам снова довелось бывать на Севере. Как Строгальщиков-журналист воспринимал происходящее?

Когда я работал на телевидении, то практически не вылезал с буровых, видел, как строили города и поселки, мосты и дороги. Мне очень нравились те люди. Но! Я редко встречал пламенных идиотов, готовых в любой момент бесплатно помереть за страну.

В те годы мы старались освещать сооружение всех значимых объектов. Мне довелось регулярно летать на строительство моста через Обь. Однажды торопился и уехал из гостиницы с утра пораньше голодным, боялся все пропустить. Обед проморгал, на ужин не попал. В гостиницу не поедешь, потому что назад на объект не попадешь просто так. Ночевать остался с бригадой в вагончике мостоотряда. Приходит бригадир с бутылкой коньяка и знатной закуской — двумя деревянными шоколадными конфетами.

На следующее утро после «банкета» завтрак я проспал. Обед — пробегал. На ужин опоздал. Вечером приходит бригадир с коньяком и парочкой шоколадных конфет...

На третьи сутки добрался до своей гостиницы «Витязь». В столовой запахи — сумасшедшие, а я есть ничего не могу. Осилил только два стакана киселя. Потом рассказал об этом эпизоде знакомым, они удивляются — что ж ты такой не настойчивый? А я стеснялся этих людей, не мог их просить о пустяках.

Потому что видели, насколько тяжел их труд?

Да. Как реальный человек, я видел очень тяжелый и очень нужный стране труд. Было, конечно, такое, что бригадам, которые вели на рекорд, старались создавать условия. Они в самом деле работали лучше других, упорнее, но все же им помогали. Другие, хоть и обижались немного, понимали, что так надо, нужны герои-комсомольцы. Между прочим, сварщик достигает мастерства годам к 30, а комсомольский возраст заканчивается в 28 лет. Но на такие нюансы внимания тогда не обращали.

Были и собрания, и пленумы, и пиджАки, как говорит моя мама, все было. И тем не менее, здесь, на Севере, как на передовой — чем ближе люди к линии огня, тем они лучше и сильнее.

Сурово — морозы, коньяк на ужин, пиджАки на пленумах...

Это еще не все! Я все зубы себе в командировках лечил ударом тока. Это точно сурово. Не слышали о таком чудо-методе? Элементарно: катушка зажигания, провод, запустить стартер, провод на больной зуб — шарахнет ощутимо. Но одного раза мало, чтобы нерв убить. Надо раза три. Повторять никому не советую. У меня чуть глаза не выскакивали. Зато зубы уже никогда не болели. Правда, потихоньку потом разваливались. Но это же было потом! У меня даже кличка была — «Электроник». Позднее друзья-товарищи любили в самый неподходящий момент (что-нибудь серьезно-пафосное) шепотом спросить: «Проводу хочешь, Витя?». И я с трудом мог удержаться от смеха...

Вы всегда немного сетуете, что поздно стали писателем.

Первую книгу «Слой» написал в 1996 году, в 46 лет. Но первую повесть с незатейливым названием «Про армию» написал сразу, как отслужил срочную. Старшие товарищи прочитали ее тогда и посоветовали никому больше не показывать. Я не только никому повесть не показывал, но и сжег рукопись вместе с газетными вырезками, которые трепетно собирала моя жена. Так на душу легло. Вышел однажды ночью во двор и запалил все к лешему в детской песочнице. Как оно горело! Сейчас немного жалею, ведь в том тексте был тот я...

А говорят еще, что рукописи не горят...

В определенном смысле — да. Спустя годы та история все же догнала меня — в 2010 году в свет вышла книга «Долг» с ее главным героем ефрейтором Кротовым. Большие армейские начальники восприняли роман в штыки — как пасквиль на армию. А я написал ее так именно потому, что люблю армию. Мне повезло в свое время, ведь помимо солдатской среды довелось увидеть изнутри офицерский мир, хоть и солдатскими глазами, — я полгода прослужил в штабе армии чертежником. Любой солдатский организм воспринимает офицера и его требования, как нечто мешающее ему жить и отдыхать. А тут мне открылось, что у офицеров свои сложности, неустроенности, слабости, тревоги, неприятности и прочее.

К счастью, я довольно рано понял, что в армии надо не выживать, а жить, уметь видеть интересное. Правда, мы в хорошей армии служили. Я, например, пострелял из всех возможных видов оружия.

В Тюмени презентация романа была 23 февраля (2010) со всеми вытекающими последствиями. А наутро раздается звонок: «Это Борис Пастернак». Представляете?

Хорошо, что не успели сказать, «вы же, извините, давно... того?»

Я онемел от неожиданности, а он поспешно добавил: «Борис Натанович Пастернак, главный редактор издательства «Время».
Борис Натанович — внук поэта. В этом издательстве вышел мой «Долг» (к слову сказать, Солженицын печатался только здесь), по случаю чего и была наша вечеринка накануне. Пастернак спросил, не возражаю ли я, что издательство выдвинет мой роман на национальную литературную премию «Большая книга».

Ваши произведения дважды выдвигались на «Большую книгу», что само по себе почетно для писателя.

Для провинциального писателя особенно, подчеркиваю — провинциального! Роман «Стыд» вышел в финал, а первое место заслуженно (!) присудили Людмиле Улицкой.

Мне, кстати, не раз предлагали при переиздании поменять конкретную Тюмень на абстрактный Нефтегорск, чтобы снять географическую привязку. Фиг вам! Я тюменский писатель. Это мой дом. Вообще считаю, что каждая московская собака должна привставать на все четыре лапы, когда слышит слово «Тюмень».

Смирились с грязью?

Ее стало намного меньше. И потом, здесь мои люди уже. Одноклассники из нашей 16 школы. Мы все еще дружим, хотя нас становится все меньше. Коллеги, родные, друзья, куча знакомых.

По городу детства не скучаете?

Пять лет назад, в канун своего 60-летия, я взял да и уехал поутру в Октябрьский, где не был 46 лет. На меня тогда все страшно обиделись, но мне было важно туда попасть. Приехал. И пережил дичайший шок. Попал в прошлое. Денег в городе нет, нефть давно закончилась. На веревочках сушатся полиэтиленовые пакеты. Все осталось на своих местах: где стоял полсотни лет назад магазин «Хлеб» — там магазин «Хлеб», где «Молоко» — там «Молоко». Подхожу к своему дому. В нашем подъезде были три деревянные ступеньки, покрашенные коричневой краской, открываю дверь... три деревянные ступеньки, покрашенные коричневой краской!

Чтобы найти однокашников, отправился в школу. Старенькая уборщица подсказала адрес бывшего директора школы. Стучу в дверь — на пороге старушка. — Валентина Кузьминична? — Да. — Я — Витя Строгальщиков. (она спокойно так) — Не похож...

Начала закрывать дверь, но я уже вошел. Сначала, конечно, немного напугалась, потом все стало нормально. Нашли мы с ней моих друзей и вместе славно посидели несколько часов в ресторане, поговорили обо всем, что случилось с нами за 46 лет.

За эти долгие-короткие годы вы стали известным журналистом, писателем редактором. У вас самого, кстати, есть редактор?

В Тюмени — нет. Кто же на Строгаля в Тюмени ручку поднимет? (хохочет) На российском конкурсе остросюжетного романа я познакомился с Михаилом Бутовым, ответственным секретарем журнала «Новый мир». Он почитал мою прозу и сказал заветное московское слово — «неформат». И спросил: «Хотите, буду вашим редактором?»

Проходит некоторое время, получил от него редактуру и чуть не помер — лучшие, как мне казалось, куски текста были тонированы совершенно безжалостным образом. Сначала я пришел в дикий ужас, потом понял, что встреча с Мишей — счастливейший для меня случай. Он перевернул мой писательский взгляд. Бутов редактировал все мои книги, кроме первично вышедших в Тюмени «Слоев».

Заголовки всех ваших книг состоят из четырех букв: «Слой», «Слой-2», «Слой-3», «Край», «Стыд», «Долг». Почему так лаконично?

Мне нравятся многозначные короткие слова. Очень хотел написать книгу «Брак», но расхотел. «Люди» — тоже. Пять лет не пишу. Не могу урывками, мне нужно хотя бы три свободных месяца. Сесть спокойно за стол и водить ручкой по бумаге. Но не получается пока, текучка засасывает...

Один автор пишет план будущего романа, другому чуть ли не весь текст снится... А у вас что происходит?

Первая строчка рождается долго. «Шпильку я нашел в сортире гауптвахты...» — эти несколько слов программируют весь роман. Гауптвахта — характер, явно не ангельский, нашел — вечный солдатский поиск чего-то, шпилька — элемент неожиданности, загадки, и так далее.

Я всегда пишу о человеке в обстоятельствах. Вроде как в лесу: знаешь, что человек дойдет от этой точки до другой, но ты понятия не имеешь — между какими деревьями он пойдет, через какие болота и овраги. Ты засыпаешь с предвкушением того, что напишешь завтра. А просыпаешься — а герой-то твой взял, и не пошел на встречу, которую ты ему определил, или не сделал то, что ты хотел, не позвонил, или поругался ни с того, ни с сего... Но он все равно остается в том заповедном лесу! И однажды, хоть и неизвестно как и когда, дойдет до финала.

Это и есть, как ни банально звучит, то самое трудное писательское счастье.

Текст: Людмила Караваева. Фото из архива В.Л. Строгальщикова: Виктор Строгальщиков и Людмила Улицкая.